Владимир Николаевич Калякин
(23.05.1940 – 29.01.2022)
«Если душа родилась крылатой…»
Владимир Николаевич Калякин был последним флибустьером и авантюристом от зоологии. Он так рассказывал о легендарных полярных исследователях и первооткрывателях, своих «братьях по крови горячей и густой» – Нансене, Амундсене, Скотте, Русанове, Визе, Шмидте, Самойловиче, Седове, Брусилове, – как будто был их ближайший коллега и подельник. Как будто только вчера расстался с ними и уверен, что впереди ещё море общих путешествий и открытий. Такие разговоры возвышали и давали чувство сопричастности к процессу поиска истины. У него было сугубо личное отношение к каждому из них: кем-то он восхищался, кого-то критиковал. В его устах Владимир Александрович Русанов оказывался хорошим помощником орнитологов, потому что упомянул о морской чайке на севере архипелага Новая Земля в 1915 г., а Фритьоф Нансен подвергался критике за то, что он, не подумав, напрасно обвинил белую чайку в неумеренном хищничестве. Владимир Николаевич постоянно выискивал в хрестоматийных дневниках арктических исследователей научные данные в подтверждение какой-либо своей гипотезы. Гипотез у него было много, и он охотно делился ими так же, как и своими наблюдениями в природе. Находиться рядом с ним во время полевых маршрутов было радостно и интересно везде: и в тундрах Шпицбергена, и в московских парках. Правда, не всегда легко – физической выносливости Владимира Николаевича мог позавидовать любой индеец или марафонец.
Однажды мы с ним приехали на Шпицберген. Так получилось, что мы оказались вдвоём в полевом отряде, проводившем по заданию «Арктикнефтегазгеологии» экологическую экспертизу работы буровой установки на острове Западный Шпицберген в Ван-Майен-фьорде. Мы жили в маленьком балочном посёлке, возведённом около буровой, и каждое утро уходили в радиальные маршруты. Недалеко от буровой и от берега фьорда одиноко торчала высокая скала. Посмотрев на её вершину, можно было увидеть птиц, круживших в небе, маленьких, как мухи. Иногда они срывались с вершины и летели к морю. Тогда в них можно было распознать люриков. Сосчитать их было достаточно трудно из-за их стремительности и дальности колонии. Да их и вообще везде трудно сосчитать. Потому что они прячут свои гнёзда в щелях между камнями на россыпях и из-за этого, хотя и не только, везде задают много загадок орнитологам. Как-то утром Владимир Николаевич предложил мне: «А давай сегодня посмотрим люрикам в глаза». Сказано – сделано. И вот мы, перейдя вброд речку Вассдален, карабкаемся по курумам наверх. «Тормозок» с едой, как его называли наши соседи буровики и шахтёры, решили не брать из-за экономии веса, а вот карабин не оставишь: техника безопасности – дело святое! Где-то на середине скалы решили сделать перерыв. Пока с высоты обозревали неописуемые красоты весеннего Шпицбергена, пришла в голову соблазнительная мысль: а не оставить ли карабин на курумнике, медведь вряд ли сюда залезет, он ведь не дурак. Ясное дело, карабин становился тяжелее с каждым метром высоты, да и вообще негуманно вваливаться в гости к люрикам с оружием. Пусть он нас здесь подождёт, решили мы и, не обременённые его весом, легко докарабкались до колонии. Глаза у люриков оказались очень удивлённые, и вообще они гостеприимством не отличались, галдя и носясь вокруг нас. Свои фирменные карусельные полёты все-таки нам показали. Насладившись их видом и голосом, но не найдя ни одного гнезда, мы решили покинуть колонию и спускаться вниз. Однако не тут-то было! На скалу опустился туман, и даже заморосило. Камни на курумниках сразу стали мокрыми, а наши поношенные казённые болотники – скользкими. Шёл 1989 год, и одежда наша тоже невыгодно, мягко говоря, отличалась от современного полевого снаряжения. Кое-как мы доползли до осыпи, где, по нашим расчётам, должен был лежать карабин. Но найти его в тумане оказалось очень даже непросто. Через час поисков мы совсем выбились из сил, вымокли и замёрзли как цуцики. Возвращаться же на буровую без казённого карабина было совершенно неприемлемым вариантом. И тут Владимир Николаевич громовым голосом запел свою любимую песню «На шхуне Святая Мария». И стихия чудесным образом отступила! Туман рассеялся, да и по сути дела это было очень длинное облако, которое протянуло по склонам скалы. На втором куплете «Святой Марии» внизу, среди базальтовых нагромождений, на солнышке блеснул наш милый карабинчик. Ура! Скорее в тёплые балки, на буровую, в столовую!
Кстати, для нас обоих это было первое близкое знакомство с морскими птицами.
Владимир Николаевич вообще умел договариваться с природой, с животными, с погодой. Очень гордился тем, что на охоте всегда чувствовал момент близости зверя и знал, из-за какого куста или камня вылетит куропатка или выскочит заяц. Один из его любимых рассказов был о том, как он целый месяц кормил целую экспедицию при помощи спиннинга и ружья. Этому полевому подвигу предшествовала утеря мешка продуктов, забытого на берегу Байдарацкой губы и унесённого приливом. Из этого получилась целая народная ненецкая легенда. Её нам рассказывал долгое время спустя замечательный житель тех мест Такучи. Мы с коллегой сидели как-то, выйдя на чай из байдарки на берегу реки Йоркута, недалеко от её впадения в Байдарацкую губу, и что-то у нас лежало на берегу близко от уреза воды. Это позволило вспомнить Владимира Николаевича с его сакраментальным началом рассказа о пребывании в тех местах: «Утопили мы как-то месячный запас продуктов…». Вдруг слышим тарахтение мотора, подплывает лодочка, выходит симпатичный местный житель. После знакомства спрашивает: «Откуда?» – «Из Москвы». – «А, из Москвы? Птиц изучаете? А Калякина знаете?» – «Знаем». – «Утопил он здесь как-то месячный запас продуктов…». Тут мы не выдержали и засмеялись, так что знакомство получилось немножко скомканным. Но, кроме шуток, я думаю, ещё и сейчас знакомство с ним и упоминание его имени может во многих местах в Арктике послужить верной и безошибочной рекомендацией и поводом для взаимной симпатии.
Надо сказать, конечно, и о его легендарном стационаре на реке Щучьей на Южном Ямале, где он собственноручно, с помощью друзей, превратил старую факторию в полевую базу. В годы расцвета стационара я училась в МГУ и помню, каким желанным и харизматичным местом была Щучья для студентов при сборе полевого материала для курсовых и дипломных работ. Бурная жизнь стационара была многократно описана в те годы в научно-популярных журналах. Дословно помню только одну фразу: «По избе сновало много научного и творческого люда». Ещё совсем недавно в Москве существовало подобие клуба любителей Щучьей из этого люда, и мы иногда собирались. Я же в те годы работала недалеко от стационара, на Нижней Оби. В те годы и до калякинской Щучьей, и до нас можно было добраться только почтовыми катерами, и я много чего узнавала про жизнь людей на стационаре из рассказов моряков, по дороге на место работы. А самого Владимира Николаевича я тогда знала шапочно, в основном из рассказов коллег по ВНИИприроды, где мы с ним оба работали, только в разное время. В те годы среди орнитологов там главенствовал Владимир Евгеньевич Флинт, и к нему часто приходили и приезжали коллеги, причём некоторые его не знали в лицо. Если им сначала встречался Калякин, то они радостно здоровались с ним: «Здравствуйте, товарищ Флинт!». То, что человек, являющий собой образ живописного, просто кинематографического пирата, носит совсем другую фамилию, приводило их в ступор и вызывало когнитивный диссонанс. Даже наши норвежские коллеги на Шпицбергене, встречаясь с Владимиром Николаевичем, вздрагивали и поражались, насколько он гармонично вписывается в ландшафт берегов Ван-Майен-фьорда. При всей своей пиратской брутальности Владимир Николаевич мог, переходя бурный ручей, несущий талый снег и лёд в разгар тундровой шпицбергенской весны, обернуться и спросить: «А как зовут твою матушку?» – «Вера». – «Вера? Так давай назовём этот ручей именем Веры».
С ним всегда было тепло и надёжно.
С ним из нашего профессионального сообщества ушло высокое чувство бескорыстного служения своему призванию, то самое, о котором поэт сказал:
«Цель творчества – самоотдача,
А не шумиха. Не успех…»
Самоотдача у Владимира Николаевича была самой высокой пробы, из чистого золота, чем бы он ни занимался: сбором полевого материала в поле или разбором погадок и костного материала из археологических раскопов, подготовкой лекций для студентов или анализом литературных источников при подготовке статей. В этом достаточно убедиться, взглянув на список его научных трудов. А сколько его оригинальных научных идей, чаще всего идущих в разрез с общепринятым мнением, осталось невоплощёнными! Уже после того, как он ушёл, при изучении фауны архипелага Новая Земля самыми современными методами была подтверждена его мысль о не сплошном ледниковом щите последнего оледенения на Восточно-Европейской равнине и обилии рефугиумов. Думается, что мы ещё не раз вспомним его блестящие импровизации и откроем его статьи и книги, познавая природу Севера.
Сейчас, когда время всё дальше относит меня от тех благословенных времён, я с каждым годом всё лучше понимаю, насколько щедра была ко мне судьба, подарив мне друга, коллегу и учителя – Владимира Николаевича Калякина.
И. В. Покровская
Институт географии РАН